— Давай выпьем, — сказал Гисташп, поднимая тяжелую чашу. — Будем знающими и мудрыми.

И снова расплескал вино на пушистый красный ковер.

У Веры была однокомнатная квартира, и единственная жилая комната казалась просторной, потому что стояли в ней только сервант, низкая красная софа, столик, тоже низкий, и торшер с красным абажуром. Даже стульев не было почему-то.

— Иди, иди, чего ты, — Вера потянула Сергея за руку. — Да оставь свой портфель, не пропадет. Умойся с дороги, а я посмотрю на кухне, что есть.

«Неудобно как-то, — думал Сергей, вытираясь колючим полотенцем. — У нее, кажется, муж, а мы тут вдвоем…» Он досадовал на себя за то, что согласился прийти в этот дом неизвестно зачем.

Уже совсем стемнело. Торшер освещал комнату неярко, посуда на стеклянных полках серванта тускло поблескивала, а пурпур софы был переменчив и тревожен. Когда вошел, красный цвет сгустился, какие-то сполохи промелькнули и исчезли; вблизи же все было обычным, потертости проглядывались, впадинки, складочки, царапины на полированных боковых досках.

— Вот досада, оказывается, выпить совсем ничего нет. — У Веры было огорченное лицо. — Совсем забыла…

— Да ладно, ничего не надо, я ведь…

Вера не дала ему договорить.

— Ой, да как ты не поймешь! Нам обязательно надо выпить вдвоем. Знаешь, — вдруг оживилась она, — есть вариант. У меня тут сосед… Но я тебе пока ничего говорить не буду, сам увидишь. Посидим втроем, тебе будет интересно.

Уже устремившись к двери, она с запозданием поняла, что в последнее мгновение прочла в его лице недоуменно, и, остановившись резко, взявшись за косяк, обернулась, посмотрела на него через плечо и сказала лукаво и снисходительно:

— Дурачок, потом он уйдет. И не думай ничего такого, он уже совсем старый.

Что-то неопределенное, какие-то намеки, посулы бог весть чего в ее голосе, неясность их отношений, эта пустая комната, тревожный цвет софы — все смешалось, вызвав странное смятенное чувство неловкости и покинутости, и Сергей произнес срывающимся голосом:

— Вера, ты объясни…

Стояла она все так же в проеме двери, полуобернувшись, волосы волной скатились по щеке, по подбородку, по плечу, и лицо было наполовину закрыто, только глаза, как в амбразуре, глядели из глубины; после его слов она стала медленно поворачиваться, волосы заструились, чуть приметным кивком она откинула их и уже открыто, выжидательно и все более напряженно смотрела на него.

— Что объяснять?

— Ну, понимаешь… — потупясь, кляня себя за беспомощность, стыдясь и не в силах уже остановиться, смолчать, промямлил Сергей. — Я слышал, ты замужем, и как-то…

Он не увидел, потому что не мог поднять глаз, а услышал, как слезы опять подступили к ней.

— Так ты о моей нравственности печешься? — Она прошла через комнату и тяжело опустилась на софу, зажала щеки ладонями. Сергей увидел скорбно склоненную голову и со стыдом подумал, что обидел ее ни за что своей праведной бестактностью, что почему-то с Верой у него все напряженно и неожиданно, не так, как с Мариной. Но образ Марины только мельком скользнул по памяти и исчез.

— Прости, Вера.

То был искренний порыв. Она подняла к нему лицо, сухое, без слез, но бледное, чрезмерно усталое, несчастное и прекрасное свое лицо, улыбнулась слабо.

— Ну, что ты, это ты меня прости, Сережа. Я совсем потеряла голову. Сядь, надо же в самом деле все объяснить, ты прав. — Запрокинув голову, она ладонями ловко отбросила назад волосы, и сразу стала проще, без игры, открытость и сердечность проглянулись в ее чертах; и улыбка, когда пошутила она, стала извинительной: — Слухи о моей «смерти» несколько преувеличены. Я действительно была замужем, это ты верно слышал, но недолго, разошлись. Он оказался дрянным человеком. Пил, гулял. Я прогнала его. Потом каялся, унижался, в полном смысле валялся в ногах. Вот здесь, — она брезгливым жестом показала на линолеум. — Но я не простила. Зачем он мне?..

— Он в Ашхабаде? — осторожно спросил Сергей.

— Это Игорь.

Вид у Сергея, наверное, был совсем глупый. Вера посмотрела на него и засмеялась — уже не так, как только что, — весело, звонко, раскованно, и потрепала его по плечу:

— Ладно, переваривай, а я схожу к отцу Федору.

Ее не было всего несколько минут, а Сергей уже столько передумал всякого, что к приходу Веры окончательно запутался, так ничего не поняв, не прояснив для себя, выводов никаких не сделав. Ладно, детали потом, детали он отставил, но главное — Игорь оскорблял ее, изменял, наверное же изменял, а она, не простив, расставшись, встречается с ним, ездит за город, вино в одной компании пьет — это было непостижимо.

Снова, каким-то едва приметным касанием, дуновением, вроде, промелькнул образ Марины, мысль о ней: а если она, после всего, оставив милиционера, пришла бы к нему, как бы он, Сергей?.. — но оборвалась мысль, осталась недодуманной, да и не нужной вовсе.

Шаги раздались в коридоре, вошла Вера, улыбчивая, с отсветом только что услышанной шутки или комплимента, вся во власти слов, сказанных для нее, ради ее удовольствия, ради этого вот сияния в глазах.

— Сейчас придет, — сказала она, но не смогла переключиться на иное, вернулась мысленно к разговору с этим отцом Федором, повлекла с собой Сергея: — Знаешь, что он сказал? «Если уж вы, Верочка, привели этого парня к себе, значит, он того стоит, и я готов из отца Федора превратиться в посаженного отца». — Она засмеялась, уже не сдерживаясь, и румянец проступил на ее щеках. — Знаешь, кем он был? Попом. Ты его не обижай, не смейся над ним. Он по-своему тоже несчастный, хотя со стороны…

За дверью послышался шорох, покашливание. Вслед за осторожным стуком прозвучал вкрадчивый голос:

— Можно к вам, молодые люди?

Вошел человек не такой уж и старый, плотный, полноватый даже, гладко выбритый, редкие волосы на крупной голове аккуратно причесаны, смочены лосьоном — запах сразу пошел по комнате. Рубашка и брюки на нем были хорошо проглажены, обут же гость был в стоптанные домашние туфли без задников. Протягивая Вере большой пакет, он галантно поклонился:

— Примите, не обидьте старика. К сожалению,